Бенвенист Э. Структура отношений лица в глаголе // Бенвенист Э. Общая лингвистика — М., 2002. — С. 259–269.

                                                                                                                                                                               Стр.259

Структура отношений лица в глаголе

    Глагол наряду с местоимением представляет собой единственный разряд слов, которому свойственна категория лица. Но местоимение имеет столько присущих лишь ему особенностей и проявляет отношения, столь отличные от глагольных, что ему следовало бы посвятить специальное исследование. <…>

     Во всех языках, имеющих глагол, формы спряжения классифицируются по их отношению к лицу, так что перечисление личных форм и составляет собственно спряжение; различают три лица в единственном, множественном и иногда двойственном числах. Эта классификация, как известно, унаследована из греческой грамматики, где флективные глагольные формы представляют собой «лица», «виды», в которых реализуется глагольное понятие. Серия «лиц» представляет в некотором отношении параллель к падежам, характеризующим систему именного словоизменения. В древнеиндийской грамматической номенклатуре то же понятие выражается тремя «лицами» (= нашему третьему), «среднее лицо» (= нашему второму) и «последнее лицо» (= нашему первому); лица даются в той же относительной последовательности, что и греческие, но в обратном порядке: по традиции греческие грамматики открывают спряжение первым лицом, индийские – третьим.

     В том виде, в каком эта классификация была разработана греками для описания их собственного языка, она считается и в настоящее время не только подтверждённой фактами языков, имеющих глагол, но и естественной, находящейся в порядке вещей. Эта классификация сводит к трём отношениям всю совокупность  положений,

Стр.260

 которые определяют глагольную форму, имеющую признак лица, и оказывается пригодной для любого языка. Таким образом, имеется три и только три лица.  Однако следует отметить весьма суммарный и нелингвистический характер определяемой таким способом категории. Выравнивая в неизменённом порядке и едином плане «лица», определяемые положением в ряду и соотносительностью с «сущностями», каковыми принимаются «я», «ты», «он», мы лишь транспонируем в псевдолингвистическую теорию различия лексического порядка. Эти обозначения не дают нам никаких сведений ни о необходимости данной категории, ни о её содержании, ни об отношениях, связывающих различные лица. Следует поэтому выяснить, каким образом одно лицо противопоставляется совокупности других лиц и на каком принципе основывается это противопоставление, так как мы можем определить глагольные лица только на основании того, что их различает.

Сразу же возникает следующий вопрос: может ли существовать глагол, не различающий лиц? Иными словами, является ли категория лица действительно необходимой и органически присущей глаголу или оно представляет собой лишь возможную реализацию глагольного понятия, наиболее частую, но необязательную, как многие другие глагольные категории. Действительно, известны примеры языков, хотя и крайне редкие, в которых выражение лица в глаголе может отсутствовать. Так, в глаголе корейского языка, по Рамстедту, «грамматические «лица» не имеют грамматических различий в языке, все формы глагола безразличны к лицу и числу». Очевидно, что основные глагольные противопоставления корейского языка являются различиями «социального» порядка, формы предельно дифференцированы в соответствии с рангом говорящего и собеседника и различаются в зависимости от обращения к лицу высшего, равного или низшего ранга. Говорящий отступает на задний план и употребляет безличные выражения. Чтобы как-нибудь не подчеркнуть бестактным образом социальное положение, он предпочитает чаще всего пользоваться недифференцированными формами лица, и только утончённое знание социальных условностей позволяет правильно определить смысл этих форм. Однако не следовало бы, как это делает Рамстедт, возводить обычай в абсолютное правило, во-первых, потому – и это самое главное,  - что корейский язык располагает полным набором личных местоимений, которые могут быть при случае употреблены, а во-вторых, потому, что даже в предложениях, цитируемых Рамстедтом, двусмысленность не совсем та, какой она поначалу представляется.

Стр.261

Так, форма ... «я увижу, ты увидишь, он увидит, можно видеть, нужно видеть» значит, вообще говоря, «я увижу», тогда как «ты увидишь» передаётся через .... Предложение - ... «на этот раз я прощу тебя, но в следующий раз я тебя не прощу» при замене –...означает скорее «я констатирую, что он прощает тебя на этот раз, но он не простит тебя в другой раз», потому что именная и абстрактная основа ...вовсе не относится к первому лицу. Фразу - ..., действительно, следует понимать как «хотя я ем эту рыбу, я не знаю её названия», но, заменив ..., мы получим предложение во втором лице: «хотя ты ешь эту рыбу, ты не знаешь её названия». Аналогично предложение ...«я жил в Японии и получил эту болезнь» будет означать «тыполучил эту болезнь» при замене ... Все эти узуальные ограничения, а в случае необходимости и употребление местоимений способствуют дифференциации глагола полицам, хотя в принципе глагол не имеет такой дифференциации. В палеоазиатских языках, по свидетельству Р.Якобсона, нивхские глагольные формы в основном не различают ни лица, ни числа, но в «нейтральных» наклонениях в единственном числе первое лицо противопоставляется не-первому. Другие языки той же группы также различают только два лица: то, как в юкагирском, сливаются первое и второе лицо, то, как в кетском, сливаются первое и третье. Но во всех этих языках есть личные местоимения. В целом, по всей вероятности, нельзя назвать языка, имеющнго глагол, где различие лица не обнаруживалось бы тем или иным способом в глагольных формах. Таким образом, можно сделать заключение, что категория лица принадлежит к фундаментальным и необходимым характеристикам глагола. Пока это утверждение является достаточным для нас, но само собой разумеется, что своеобразие каждой глагольной системы в этом отношении должно быть предметом особого изучения.

     Лингвистическая теория глагольного лица может быть построена только на основе оппозиций, различающих глагольные лица, и её сущность будет целиком сводиться к структуре этих оппозиций. Чтобы построить такую теорию, можно принять за отправную точку определения, употребляемую арабскими грамматистами. Для них первое лицо – ...«тот, кто говорит»; второе лицо – ... «тот, к кому обращаются»; но третье лицо – ... «тот, кто отсутствует». В этих обозначениях верно отражено главное в отношениях между лицами: асимметрия между третьим и двумя первыми лицами. Вопреки тому что показывает наша

                                                                                                                                                                           Стр.262

традиционная терминология, они неоднородны. Именно это и предстоит выявить в первую очередь.

     В первых двух лицах одновременно выражается лицо и то, что говорится об этом лице. «Я» обозначает того, кто говорит, и одновременно подразумевает высказывание о «я»: говоря «я», нельзя не говорить о себе. Во втором лице «ты» по необходимости обозначается через «я» и не мыслится вне ситуации, предложенной от «я»; в то же время «я» высказывает нечто как предикат к «ты». В третьем лице предикат также выражен, но вне сферы «я-ты»; эта форма, таким образом, исключена из отношения, характеризующего «я» и «ты». Исходя из этого, следует поставить под сомнение законность определения этой формы как «лица».

     Здесь мы оказываемся в самом центре проблемы. Форма, называемая третьим лицом, действительно, содержит указание на высказывание о ком-то или о чём-то, но это не соотносится с определённым «лицом». Переменный и собственно «личный» элемент рассматриваемых обозначений здесь отсутствует. Это именно «отсутствующее лицо» арабских грамматистов. Оно представляет собой лишь инвариант, присущий любой форме спряжения. Следствие этого должно быть чётко сформулировано: «третье лицо» не есть «лицо»; это именно глпгольная форма, функция которой состоит в том, чтобы выражать не-лицо. Такому определению соответствует отсутствие какого бы то ни было местоимения третьего лица (фундаментальный и общеизвестный факт, о котором здесь достаточно напомнить) и совершенно особое положение третьего лица в глаголе большинства языков, чему мы приведём несколько примеров.

     В семитских языках третье лицо единственного числа перфекта не имеет флексии. В турецком языке, как правило, третье лицо единственного числа имеет нулевой показатель при показателе первого лица единственного числа –м и второго лица единственного числа –п; так, в настоящем длительном глагола «любить»: 1. –е---уо—и-, 2. –е---уо---ип, 3. –е---уо-; в определённом претерите: 1. –е------, 2. –е------, 3. –е----. В финно-угорских языках третье лицо единственного числа представляет собой чистую основу: в остякском 1. еи—е-, 2. еи—еп, 3. еи--; в субъектном спряжении глагола «писать» в венгерском языке: 1. ---о-, 2. -----, 3. --. В грузинском языке в субъектном спряжении ( в единственном, где лицо рассматривается как субъект) оба первых лица, помимо окончаний, характеризуются префиксами: -- для первого лица и ---для второго лица; третье же лицо имеет только окончание. В языках северо-западного Кавказа ( а именно в абхазском и черкесском) личные признаки для первых двух лиц являются постоянными и регулярными формами, для третьего же лица имеется большое число признаков и трудности в выражении. Дравидские языки употребляют для третьего лица единственного числа – в отличие от первых двух лиц – именную форму, обозначающую деятеля.

                                                                                                                                                                         Стр.263

В эскимосском языке В. Тальбицер отмечает неличный характер третьего лица единственного числа. Во всех языках американских индейцев, где глагол спрягается с помощью окончаний или же личных префиксов, этот показатель обычно отсутствует в третьем лице. В языке бурушаски третье лицо единственного числа всех глаголов согласуется с показателями именных классов, в то время как у двух первых лиц согласование отсутствует. Без труда можно было бы найти большое количество подобных фактов в других языковых семьях. Но уже тех, что были названы, достаточно для того, чтобы показать со всей очевидностью, что оба первых лица принадлежат иному плану, чем третье лицо, что третье лицо всегда характеризуется особым образом и при этом не как подлинно глагольное «лицо» и что единая классификация по трём параллельным лицам не подходит глаголу данных языков.           

     В индоевропейских языках аномалия в третьем лице единственного числа глагола в литовском языке свидетельствует о том же явлении. В архаической флексии перфекта анализ окончаний 1. –а, 2. ---а, 3. –е даёт 1. –е, 2. –е, противопоставленные окончанию третьего лица –е, которое функционирует как нулевое. Если рассматривать в синхронном плане без всякого обращения к именному предложению перифрастическое будущее время санскрита: 1. –а-------, 2. –а-----, 3. –а---, мы заметим то же самое различие между третьим лицом и двумя первыми. Не случайно также спряжение глагола «быть» в новогреческом языке противопоставляет двум первым лицам, где третье лицо является общим для единственного и множественного числа и имеет особую структуру. Различие может принять и обратное отношение и манифестироваться в форме третьего лица единственного числа как единственной маркированной форме: таково, например, английское (-е) –о-е- по сравнению с (-, уои, -е, --еу) –о-е. Следует поразмыслить над всеми этими сходными фактами, чтобы выявить своеобразие «нормальной» флексии в индоевропейских языках. Например, в атематическом настоящем времени е----, е----, е----, состоящем из трёх симметричных лиц, эта флексия не только не представляет собой постоянный и необходимый тип спряжения, но, напротив, оказывается внутри систем многих отдельных языков аномалией. Третье лицо было уподоблено двум первым в силу стремления к симметрии, а также и потому,

                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                         Стр.264

что каждая глагольная форма индоевропейских языков отвечает тенденции подчёркивать признак субъекта,- единственный признак, который она может манифестировать.

     Из этого следует как общий вывод, что лицо свойственно только позициям «я» и «ты». Третье лицо является уже в силу своей структуры неличной формой глагольной флексии.

     Действительно, эту форму употребляют всегда, когда лицо не указывается, а именно в выражениях, называемых безличными. Мы приходим здесь к вопросу о безличности, старой проблеме, вызывающей постоянные бесплодные дебаты в том случае, когда смешивают категории «лица» и «субъекта».

     Первым определяющим признаком лиц «я» и «ты» служит только им присущая уникальность: «я», которое производит высказывание, «ты», к которому «я» обращается, каждый раз уникальны. Напротив, «он» может представлять собой бесконечное число субъектов – либо ни одного.

     Вторым определяющим признаком «я» и «ты» является их взаимообратимость: тот, кого я определяю как «ты», сам мыслит себя в терминах»я» и, обращаясь в «я», превращает моё «я» в «ты». Никакое подобное отношение невозможно между одним из этих двух лиц и «он», так как «он» само по себе не называет ничего и никого.

     Наконец, мы должны полностью учитывать ту особенность, что «третье лицо» является единственным лицом, посредством которого вещь получает словесный предикат.

     Не следует, таким образом, представлять себе «третье лицо» как лицо, способное к деперсонализации. Здесь нет аферезы лица, но есть именно не-лицо, обладающее в качестве признака отсутствием того, что является определяющим для «я» и «ты». Так как третье лицо не предполагает никакого лица, оно может принимать любой субъект или не иметь никакого субъекта, и этот субъект, выраженный или невыраженный, никогда не представляется как «лицо». Этот субъект представляет собой лишь аппозитивное уточнение, признаваемое необходимым для понимания сообщаемого, но не для определения формы.

                                                                                                                                                                             Стр.265

     Это совершенно особое положение третьего лица объясняет некоторые из его частных употреблений в плане «речи». Можно применить третье лицо для выражения двух диаметрально противоположных значимостей. Он (или она) может служить формой обращения к кому-то присутствующему, когда его хотят исключить из личной сферы «ты» ( «вы»).С одной стороны, это имеет место при выражении почтения; тогда это форма вежливости (употребляемая в итальянском, немецком языках или же при обращении к лицам королевского ранга), которая возвышает собеседника над уровнем лица и над уровнем отношения человека к человеку. С другой стороны, то же имеет место при выражении презрения, когда желают унизить того, кто не заслуживает, чтобы к нему обращались в личной форме. Благодаря своему статусу неличной формы «третье лицо» приобретает способность становиться и формой уважения, которая возвышает человека над уровнем обычного лица, и формой оскорбления, которая может уничтожить его как лицо.

     Теперь мы видим, в чём состоит оппозиция между двумя первыми лицами глагола и третьим лицом. Они противопоставлены как члены одной корреляции, корреляции личности: «я – ты» обладает признаком лица, «он» лишено этого признака. «Третье лицо» имеет в качестве постоянной отличительной черты и постоянной функции способность представлять уже в самой форме неличный инвариант, и ничего больше.

     Но если «я» и «ты» одновременно характеризуются признаком лица, то они, очевидно, в свою очередь противопоставляются друг другу внутри образуемой ими категории каким-то признаком, языковую природу которого необходимо определить.

     Определение второго лица как лица, к которому обращается первое лицо, без сомнения, соответствует наиболее обычному его употреблению. Но «обычное» не означает «единственное и постоянное». Второе лицо можно использовать и вне диалога, в одной из разновидностей «неличного» употребления.

                                                                                                                                                                            Стр.266

     Итак, следует констатировать оппозицию «лицо я» - «лицо не-я». На каком основании строится эта оппозиция? Паре я/ты свойственна специфическая корреляция, которую за неимением лучшего названия мы назовём корреляцией субъективности. «Я» от «ты» отличает прежде всего то, что «я» является внутренним по отношению к высказыванию и внешним по отношению к «ты». Кроме того, «я» всегда трансцендентно по отношению к «ты». Когда я отчуждаюсь от своего «я», чтобы установить живое отношение с каким-либо другим существом, я встречаю или по необходимости предполагаю некое «ты», которое является вне меня единственным мыслимым «лицом». Эти свойства быть внутренним и трансцендентным являются отличительными свойствами «я» и инвертируются в «ты». Можно, таким образом, определить «ты» как лицо несубъективное по отношению к лицу субъективному, которое представлено в «я», и эти оба «лица» вместе противопоставляются форме «не-лица» (= «он»).

     Казалось бы, что все отношения, установленные между тремя формами единственного числа, должны оказаться сходными при переводе их во множественное число (формы двойственного числа представляют проблему с точки зрения категории двойственности, но не лица). И тем не менее известно, что перевод единственного числа во множественное в личных местоимениях не является простой плюрализацией. К тому же во многих языках происходит дифференциация глагольной формы первого лица множественного числа по двум разновидностям (инклюзивной и эксклюзивной), что составляет специфическую сложность.

Стр.267

     Как и в единственном числе, центральной проблемой здесь является проблема первого лица. Уже сам факт, что для обозначения «я» и «мы» (а также, параллельно, для «ты» и «вы») используются разные слова, достаточен для того, чтобы не подводить местоимения под обычные приёмы плюрализации. Ясно, что уникальность и субъективность, присущие «я», противоречат возможности плюрализации. Так как невозможно иметь несколько «я», осознаваемых как «я» говорящим, то «мы» является не множеством идентичных объектов, но некоторым сочетанием, состоящим из «я» и «не-я», каковым бы ни было при этом содержание этого «не-я». Это сочетание образует новую общность совершенно иного типа, составляющие которой неэквивалентны: в «мы» всегда преобладает «я», так как не может быть «мы» иначе, как на основе «я», и это «я» подчиняет себе элемент «не-я» в силу своего свойства трансцендентности. Наличие «я» является фактором, на основе которого существует «мы».

     «Не-я», имплицитное и всегда обязательное для «мы», также, как известно, может получать в самых разных языках два точных и чётко различающихся содержания. «Мы» в одном употреблении означает «я+вы», в другом – «я+они». Это и есть инклюзивная и эксклюзивная формы, которые различают местоименное и глагольное множественное число первого лица в большей части американоиндейских языков, а также в языках австралийских, папуасских, малайско-полинезийских, дравидских, тибетских, тунгусо-манчжурских, нама и др.

     Называть эти формы «инклюзивной» и «эксклюзивной» недостаточно; термин подразумевает включение или исключение «вы», но по отношению к «они» обозначение было бы как раз обратным. Однако более подходящие термины найти трудно. Нам представляется более важным анализ категории «инклюзив-эксклюзив» с точки зрения категории лица.

     Основным положением здесь следует признать, что различие инклюзивной и эксклюзивной форм моделируется в действительности по образцу того отношения, которое мы выявили между первым и вторым лицом единственного числа и соответственно между первым и третьим лицом единственного числа.

                                                                                                                                                                              Стр.268

Рассматриваемые теперь два вида плюрализации первого лица единственного числа служат соответственно в каждом случае для сочетания взаимно противопоставленных членов двух указанных выше корреляций.

     Однако недифференцированное «мы» других языков, например индоевропейских, должно рассматриваться в иной перспективе. В чём здесь состоит плюрализация глагольного лица? «Мы» здесь есть нечто иное, нежели соединение отч